Написал небольшой текст про Сашу Белослудцева в январский номер питерского журнала «Сеанс», по просьбе редактора, Любы Аркус. Непросто, оказывается, писать про ушедших друзей….
Несколько ночей подряд, приезжая с работы, я как-то мучительно пытался написать про Шуру.
Что можно написать про человека, которого нежно любил почти с первой встречи, при этом последние годы почти ничего не зная о нем?
Вспоминаются только какие-то моменты из прошлой, еще «дореволюционной» жизни, фрагменты, как теперь кажется знаковые, которые могут объяснить, кто же был Саня на самом деле.
… Он сидит в своей маленькой квартирке на Киевской, отрисовывает через кальку какой-то дивный каллиграфический завиток, слушает Гайдна (а может там Чайковского). Я смотрю журнал по дизайну, выуженный из огромной, аккуратной стопки на полу. Шура потягивается как кот, щурится близоруко, встает из-за стола, берет цветочную лейку, заглядывает мне через плечо и говорит нараспев: «Аандрей, ну что ты всякое говно все время смотришь — посмотри вон лучше альбом с иконами!»,
Вот, не знаю, была ли это шутка. Не уверен. Дело в том, что он смотрел и читал вещи, скажем так, нетипичные для человека нашей профессии и нашего поколения. Мейнстрим он, конечно тоже через себя пропускал, и уверенно ориентировался в модных тенденциях, но вот чувство большой формы, такое редкое в искусстве, особенно наших дней — было в нем удивительно развито как раз с помощью «старых-великих-забытых»,
И те редкие (к сожалению), макеты художественных альбомов, которые ему удалось сделать, отличаются от всего, сделанного в этом пространстве, как раз таким пронзительным чувством большой формы. Даже та, легендарная, единственная его выставка в музее Ленина, где были вывешены несколько десятков его умопомрачительных каллиграфических картинок, сделанных на огромных листах промокашки, смотрелась (и вспоминается) как единый, дышащий организм.
… Мне кажется, что он сам так и не понял про себя, а сказать-то никто и не сказал, а может, кто и сказал, да вряд ли он этому поверил бы.
|
